Дорогущая сковорода и невестка Катя

Глазищи серые огромные, взгляд, как у затравленного волчонка, коса в руку толщиной, платьице ситцевое, а поверх дутая куртка.

Такой я и запомнила Катю. Испуганной девочкой, застывшей от страха на нашем пороге.

-Мама, это – Катя и я на ней женюсь, – сказал просто наш сын Ваня, возвратившись из очередной командировки, – не обижайте ее, она у меня самая лучшая.

Вот так, уехал сын в командировку на 3 недели в маленький, затерявшийся в степях городок, а вернулся не один: “Прошу любить и жаловать!” У нас с мужем двушка была, сын настоял, чтобы ему на кухне постелили, а Катя расположилась в его комнате.

-Где ты ее нашел такую! – спрашиваю вечером, зайдя на кухню, шепотом спрашиваю.

Девчонки у нас во дворе совсем не такие были: с дикой химией на голове, иной раз волосы выкрашены в розовый, куртки с заклепками, кольца в носу – весь цвет молодежной моды начала 90-х.

-Нашел, – рассказал сын, – детдомовская она. Мама у нее пила, Катя жила с бабушкой, а потом в детском доме оказалась. Я ее в рабочей общаге нашел, куда меня поселили, обижали ее там.

-Детдомовка, очуметь! – моя сестра пила чай на кухне, Вани с Катей дома не было: ушли заявление в ЗАГС подавать, – И это для Вани-то? С его дипломом? И ты молчишь? Да ты знаешь, какие они прощелыги? Обует его! Смотри, не прописывай у себя, родит – не выгонишь! И денежки подальше спрячь!

-Не болтай ерунды, – “Сам”, как называла я мужа, вышел к нам, услыхав разговор, – ну я из детдома и что? Ворую? Или я тоже прощелыга?

-Ты – другое дело, – затараторила сестра, – ты в войну в детдоме оказался, другое время было. И у тебя мать не пила! А тут что? Да я бы костьми легла, а не позволила своему сыну жениться на такой.

-И не позволишь! – сказал мой муж, – у тебя две девки!

-Не смей обижать Катю, – сурово пригрозил мне супруг, словно я собиралась что-то Ване запретить. Да и как я могла? Сын взрослый. нравный, самостоятельный.

-После свадьбы уйдем на квартиру и будем на свою копить, заявил сын. А пока, до росписи, так и жили: Катя в комнате, сын на кухне.

И ничего-то она по хозяйству не умела: ни суп сварить, ни котлет налепить. К стиральной машине подойти не знала с какого бока, все норовила в тазик воды налить и постирать руками. Штору взялась гладить – сожгла.

-Не смей, – тихо предупреждал муж, когда видел, что я готова взорваться, – не гноби девчонку, ей 18 лет всего. Себя вспомни? Много ты умела? А ведь в семье жила. Я твою кашу до сих пор вспоминаю.

И я вспомнила: сожгла я кашу, и не единожды.

-Катя учиться пошла, – сообщил сын, когда до их росписи оставалось недели две, – в медицинское поступила.

Ну вот. Значит Катя будет учиться, а работать будет только сын? Молчу. Как ни крути, а профессия ей нужна. После того, как расписались, ушли молодые на квартиру. Катя в больницу устроилась санитаркой, по ночам работала. Кто те годы помнит, то знает, через что мы прошли: крупа и прочее – по талонам, пеленки по карточкам. Достать что-то – удача редкая, да и денег месяцами не платили.

-Ничего нет почти, – я плакала, когда приходила от сына, – зачем ушли? Жили бы с нами, легче было бы.

-Да правильно, что ушли, – сказал муж, – ты иной раз так на нее смотрела – провалиться хотелось. Молчала, а глазами ее со свету сживала. А за что? за то, что она – котенок неприкаянный? 

Это было правдой, я все думала, что Ваня лучшей доли заслужил. Но ничего, жили мои молодые, не ссорились. Ваня ходил счастливый, довольный. Катя дичилась немного, робела, но дом вела.

-Смотри, – говорила сестра, – две достала! Одну тебе могу уступить!

В руках сестры чудо невиданное – сковорода с антипригарным покрытием. Жарить можно прямо без масла, красивая! 

-Возьму своим молодым, – говорю, – хоть и трудно с деньгами, а у них и вовсе нет. Катя копейки получает, вообще от девчонки одни глаза остались. Ночью работает, днем за партой сидит. А в квартире все блестит и сияет – Катя уют сыну наводит.

-Ага, – зудит сестрица, – пожалей ее, пожалей! Себе бы сковородку оставила!

Сковородку я невестке все же подарила. Объяснила, что надо мешать деревянной лопаточкой, потом вытирать салфеткой. А через неделю выходной был, пришла – Ваня в магазин отлучился, а невестка сидит на полу и ревет:

-Я отвлеклась, забыла, а мясо пригорело, – икает уже от слез, – я ее сеткой проволочной почистила.

Смотрю – до блеска отчищена сковородка, вместе со всем антипригарным покрытием. И коса толстенная горестно вдоль спины висит, и ключицы худющие вздрагивают. И обидно ей, и страшно: загубила свекровин дорогой подарок! И тут меня накрыло. Села на пол вместе с ней и тоже реву.

-Я найду, я куплю, – лепечет Катя.

-Доченька, – говорю, – да шут бы с ней, со сковородой. Что же ты убиваешься так! Не война же, все живы и здоровы. 

А она что-то говорить пытается, оправдывается. Так Ванька нас и застал: на полу, над сковородкой, в слезах и обнявшись. Вошел, увидел, хотел что-то сказать, потом махнул рукой и вышел, давая нам время.

Больше 25-ти лет прошло. Мои молодые в своей трешке живут. Катя, точнее Екатерина Сергеевна – старшая медсестра сосудистого центра. Двое внучат у нас с дедом. Большие уже: 21 год внучке, в медицинском она учится и внуку Никитке 17 лет. И Катя – дочка моя, а не невестка.

-Вот бы девкам моим по такой свекрови, – завидует сестра.

А я и сама себе завидую. Только дед не унимается: ему молодые новый смартфон подарили, так он его свертел. Распсиховался так, что давление подскочило.

-Папа, – звонит Катя, – я буду минут через 15, разберемся с твоим давлением, да не переживай ты! Шут бы с ним, с телефоном, Никитка вечером прибежит и разберется. А не разберется – другой купим. Чего ж ты убиваешься так, не война же, все живы и здоровы. Все хорошо будет.

Успокаивается “Сам”. Все будет хорошо. Катя же сказала!