Отцы

Рассказ из цикла “Деревенские были”

Глава 1. Мать

Отца у Кольки отродясь не было. Мать его, Агриппину, никто замуж так и не взял. Неказиста была собой баба смолоду, нечем взять женихов. А еще и сирота, ни избы своей, ни коровы. Ни единых новехоньких башмаков не истоптала Агриппина. Всю жизнь, с малолетства работала “в людях”. Девчонкой зеленой – в няньках, постарше стала – в поле или избе у местных богатеев. Батрачка.

Идет – глядит низенько, настороженно, такую-то безответную каждый обидеть норовит. Так весь бабий век и прошел. А на исходе безрадостного своего женского времени, ухитрилась Агриппина понести. И никто не знал, кто стал причиной, и ни с кем замечена не была, и к зрелым летам стала уж и вовсе незаметной, чтобы кто-то из парней на нее позавидовал. Но бобылка Агриппина, получив от сельской артели (колхоза в 1922 году еще не было в их деревеньке) плохонькую избу и корову, родила в 43 года себе мальчишечку. И сразу словно выше стала баба: глядела прямо, гордо, носила своего Кольку по селу без смущения.

-Все, что нажила – в нем! – говорила на пересуды, – Вот мое богатство! И вы не завидуйте, у вас такого добра – полные избы! А мне на старость – и столько счастья хватит.

На селе посудачили, да и забыли об Агриппинином грехе. Работала она как все. И бедовала – как все. Кору обдирала и лепешки пекла, последний кусочек отдавала своему Кольке, усохла совсем, но мальчонку сохранила. А ведь в те годы и в состоятельных избах мастерили отцы и деды маленькие домовинки.

То ли сказалось голодное детство, то ли стать Кольке выпала такая, но рос парнишка мелким, тонкошеим, щупленьким. Деревенские пацаны, щекастые и румяные, Кольку задирали, дразнили “Агриппинычем”, даром, что в метрике у него отчество значилось “Сергеевич” – по материному. А вот в графе “отец” – прочерк.

-Недостаток питания, дефицит массы тела и роста, – пожилой врач глянул на тщедушного призывника и добавил, – не годен! Отъедайся, парень!

-Не взяли и ладно! Целее будешь! – утешала Агриппина свое рыдавшее навзрыд сокровище, – Будя!

А для Кольки тот 40-й год стал настоящей мукой. К “Агриппинычу” добавилось обидное “Заморыш” и “Дистрофик”, а девки (язви их душу), даже самые мухортые, которые еще и веснушек на носу не извели, и косички не переплели в одну, смеялись над Колькой, и ни единая в его сторону глазом не стреляла.

Глава 2. Отцы

Но год 41-й уравнял всех. И тщедушных, и низкорослых, и молодых, и пожилых. В октябре пришла Кольке повестка. Как он гордился тем, что стал “годным”! Как рыдала Агриппина, увязывая в мешок нехитрое барахлишко. И чуяло материнское сердце беду:

-Некому защитить, ведь некому! – причитала Мать, – Не увижу я тебя, соколика моего, больше!

Но не могла Мать пойти ТУДА вместо своего мальчонки. Нецелованного, неловкого, с тонкой шеей и наивными глазами в половину лица. А в глазах этих – вся душа, все счастье, вся ее жизнь…

***

-Серго, – отрекомендовался Кольке командир отделения, грузин лет 45-ти, говоривший с характерным акцентом, – эй, да тебе, малэц который год? Двэнадцать?

Чуть не прыснули злые слезы из глаз Кольки: надо же, и тут, на войне – одни насмешки!

-Ай, не надо, не обижай, смотри, какой глазастый! Откормим! – заступился пожилой, как показалось Кольке, татарин и руку протянул, – Наилем меня зови!

-Иди, хлопчик, к столу, – Колька, только прищурившись, понял, что в блиндаже было еще несколько солдат, – меня Тарасом кличут, а ты зови просто – батько! Да на сало налегай, шея-то у тебя в гимнастерке болтается.

-Тьфу ты, – выругался какой-то ражий детина в глубине блиндажа, – детей под ружье поставили!

И Колька снова чуть не разревелся.

-Не дети, а солдаты, – похлопал Кольку по плечу и вовсе старый боец в линялой гимнастерке, с перевязанной драной пуховой шалью поясницей. И добавил, – Пошехонов я, с Ярославля. А ты откуда? Из-за Волги? Мужики, да он еще выправится, за Волгой все здоровущие! Не сумуй, землячок. Нас держись, не обидим.

И Колька держался. И ефрейтор Серго после первого и бестолкового боя, ругаясь и неистово вращая черными глазищами, принес, потерянный Колькой, на поле боя затвор. А за это ведь – штрафбат! А Колька икал и смотрел виновато: он и не выстрелил ни в кого и ни разу, растерявшись, зажав руками уши и пригнувшись к земле.

-Не горюй, – похлопывал его по плечу татарин Наиль, – в первом бою всем страшно! А “батько” Тарас протянул ему кусок хлеба, укрытый, словно пуховым одеялом, шматом ароматного сала. И где Тарас умудрялся доставать его, было для Кольки загадкой всегда.

Так и повелось у них: где “отцы”, там и Колька. Ночами той лютой, первой военной зимы забьется Колька между “отцами”, дрожит, но тепло их тел, густой “табашный”, как говаривала мать, дух – успокоят, угреют даже в промозглом окопе. Да и редко было, когда в окопе, на снегу. Хлопотливый Пошехонов то лапника раздобудет, то сена. С опытом мужики, не молодежь зеленая.

Колька только намного позже понял, что было “отцам” от 35-ти до 50-ти лет всего, такими старыми и мудрыми казались. И воевали отцы обстоятельно, вдумчиво, без нужды не рискуя. И на ночлег так же устраивались.

-Усыновили вы его что ли? – ржали над Колькой и отцами мужики, глядя, как Тарас следит, чтобы повар при раздаче Кольке каши, не сверху жижи черпанул, а погрузил половник туда, в пахучую глубину, где гуще и наваристее. А когда Колькины щеки от обиды полыхали огнем, то хитрый Наиль цокал языком и смотрел на обидчика, как на неизлечимо больного душевным недугом. А Серго выразительно хмурил черные брови и у самого задиристого пропадало желание язвить.

-Зубоскалы, – пожимал плечами Пошехонов, – с дурней какой спрос!

А потом “зубоскалы” один за одним уходили в бессмертие, приходили новые, которые тоже вскоре уходили. А Колька и его отцы оставались. И уже не зажимал уши руками при минометном обстреле поздний сынок Агриппины. И не терял затвора. Зато обнаружилось, что у него верный глаз и чуткие пальцы. И когда надо было стрельнуть наверняка, отцы звали его, Кольку:

-Ну-ка, сынок, видишь у березки засел вражина с пулеметом, срежь-ка его, сердечного!

И Колька “срезал”, а отцы гордились им и подмигивали командирам и остальными солдатами: “Смотри, мол, каков наш-то!”

Бывало, конечно, и доставалось Кольке. Самый молодой? Дуй за дровами! Растопи буржуйку, принеси воды, сгоняй, глянь, не везут ли спиртовое довольствие! И это самое спиртовое довольствие “отцы” всегда делили на 4-х, обходя Кольку и роняя:

-Мал еще, пить-то!

А Колька жал плечами и не обижался. Мал, так мал.

В тот апрельский день было тепло и тихо. Он с отцами обустроился в неизвестно как уцелевшем на краю разбитого села погребе. Нашел укрытие все тот же хлопотливый Пошехонов. Пустой, зато глубокий, с земляной насыпью, покоившейся на толстых бревнах.

-Немец неизвестно, когда попрет, – веско сказал Пошехонов, потирая ноющую поясницу, – а нам тут дневать-ночевать. Ночи ж холодные.

Гражданских в селе, которое многократно переходило из рук в руки, уже не было. В погреб попробовали было сунуться еще несколько солдат, но авторитет “отцов” был непререкаем – погреб наш! И баста.

-Сынок, – окликнул Кольку, пришивавшего подворотничок гимнастерки при свете скудной лучины, Серго, – сгоняй навэрх, принеси дров посуше.

И Колька рванул, оставив гимнастерку, как был, в исподнем. И вырвавшись на свет, даже не успел понять, почему его тряхнуло и отбросило, а в глазах все вмиг стало красным. Как не успел увидеть воронку с развороченными бревнами, в которую прямое попадание превратило их погребок.

***

-Бредит, – кручинилась сухонькая морщинистая санитарка, так похожая на его мать Агриппину, – три ночи все зовет и спрашивает: “Отец, как зовут тебя?” И выкарабкается ли? Совсем ведь мальчишечка.

Колька выкарабкался. Отвалялся в госпитале, залечивая контузию, оглох на одно ухо, никому не признавшись в этом, долго восстанавливали его документы, ведь красноармейская книжка осталась в погребе, в кармане гимнастерки, а его батальон через день почти весь полег у той разбитой деревеньки, название которой Колька узнать не успел. Как не успел расспросить отцов об их семьях, как не догадался спросить имя у Пошехонова.

Войну Колька окончил в Праге и не болталась уже в вороте гимнастерки его тщедушная шея. Агриппина не увидела возмужавшего, заматеревшего своего мальчишку. Не порадовалась его ордену и медалям. В те самые дни, когда Колька метался в бреду, тихо охнув, упала Мать у сараюшки с дровами. И не поднялась больше. А Кольке даже написать о том было некому.

И жену Колькину Мать не увидела, а была она очень красивая, его Зина! Особенно потом, когда отошла от фашисткой неволи, когда отросли остриженные косы, когда заиграл на щеках румянец. Зеленые ее глаза смотрели на Кольку с таким обожанием, которому бы Агриппина непременно порадовалась. И за которое полюбила бы свою умелую и ласковую невестку.

Глава 3. Дети

-Не Сергей, а Серго Николаевич! – настаивал Колька в сельсовете, куда в 1948-м пришел записывать первого сына.

И записали так, как сказал Колька, чуть ли не единственный из мужиков в селе, вернувшийся с войны целым. А потом записали и Наиля Николаевича, и Тараса Николаевича.

В 1962-м вышла заминка: у Кольки с Зинаидой народился четвертый парнишка. А как назвать?

-Эх, – горевал Колька, – так я и не спросил у Пошехонова имя. Ладно, пиши Ярославом!

-Почему Ярославом? – машинально спросила сельсоветская Нинка и ничего не поняла из ответа Кольки.

-Потому что Пошехонов был из Ярославля, – ответил он удивленной девушке и проследил, чтобы вывела правильно: Ярослав Николаевич.

И были сны. В тех снах был он прежний, тщедушный Колька. Блуждал в темноте, слышал голоса отцов и никак не мог их найти. Колька вскидывался, выходил на двор, раздумчиво тянул самокрутку, а Зина в темноте горько качала головой: сколько лет не отпускает ее мужика война!

Эпилог

-Николай Сергеевич? – раздался звонок из городского военкомата, – Мы к Вам завтра приедем.

На дворе была середина 90-х, старший сын, Серго Николаевич, давно провел в дом родителей телефон. Иногда, к юбилейным датам, Николая разыскивали по военкоматской линии, чтобы вручить ему медаль или орден.

-Там, – рассказывал на следующий день молоденький капитан, – поисковики работали. И нашли. 4 человека, а книжек красноармейских – 5. И чудо – все читаются! Одна из них – Ваша.

***

Стоял Колька на краю бывшей деревни, названия которой не знал, у того самого места, где спустя годы нашлись его отцы. И плакал навзрыд, словно тот самый, тщедушный мальчишка-заморыш, сын батрачки-Агриппины. А его сыновья, все четверо: Серго, Наиль, Тарас и Ярослав, скромно отошли в сторону.

А потом, на митинге в соседнем большом селе, где Колькины отцы нашли свой последний приют, он узнавал в молодом внуке ефрейтора Серго своего черноглазого командира. И две пожилые женщины, дочери татарина Наиля, тихонько читали свои молитвы, легонько касаясь ладонями лиц. И крестилась рядом маленькая старушка, племянница Пошехонова. А многочисленная родня запасливого “батько” Тараса хлебосольно приглашала их к себе, под Полтаву. А улыбчивая их Светланка лукаво взглядывала на его внука Мишку.

В эту ночь Колька видел во сне всех своих четверых отцов, тепло жавших ему руку, почему-то совсем еще молодых, по сравнению с ним, 74-х летним Колькой.

“Яков Пошехонов” – значилось на табличке среди других отцовских имен. Яков – вот как его звали! Михаил Наильевич и Светланка, правнучка Тараса Дорошенко, так назовут своего первенца.